Гейне Генрих - Флорентийские Ночи
Генрих Гейне
Флорентийские ночи
НОЧЬ ПЕРВАЯ
В прихожей Максимилиан застал доктора, когда тот уже натягивал свои
черные перчатки.
-- Я до крайности занят,-- торопливо крикнул он навстречу Максимилиану.
-- Синьора Мария весь день не спала и только сейчас задремала, надеюсь,
незачем вам наказывать, чтобы вы не вспугнули ее ни малейшим шорохом; и
когда она проснется, боже ее упаси разговаривать. Ей надо лежать спокойно,
не двигаться, не шевелиться, ничего не говорить, для нее целительно одно --
чтобы был занят ее ум. Сделайте милость, рассказывайте ей опять всякую чушь,
тогда ей поневоле придется спокойно слушать.
-- Не тревожьтесь, доктор,--с грустной улыбкой ответил Максимилиан, --
я вышел в присяжные болтуны и не дам ей слова вымолвить. Я могу нарассказагь
сколько вам угодно самых нелепых небылиц... но она-то долго ли еще
протянет?..
-- Я до крайности занят, --отрезал доктор и был таков.
Черная Дебора своим чутким слухом по шагам уже узнала пришедшего и
тихонько открыла перед ним дверь. По его знаку она так же тихо покинула
комнату, и Максимилиан остался один возле своей подруги. Комната тонула в
сумеречном свете единственной лампы. Тусклые лучи ее, робея и любопытствуя,
дотягивались иногда до лица больной женщины. Одетая в белый муслин, она
лежала простертая на зеленой шелковой софе и мирно спала.
Молча, скрестив руки, простоял Максимилиан некоторое время над спящей,
созерцая прекрасное тело, кою-рос скорее подчеркивали, чем прикрывали легкие
одежды, и сердце его содрогалось всякий раз, как лампа бросала световой блик
на бледное лицо.
"Боже ты мой! -- промолвил он про себя,-- что же это такое? Какое
воспоминание просыпается во мне? Да, теперь я понял -- эта белая фигура на
зеленом фоне... Да, я понял..."
В этот миг больная проснулась, и, словно из 1лубпн крепкого сна, на
друга, вопрошая и моля, обратились кроткие синие глаза.
-- О чем вы сейчас думали, Максимилиан? -- произнесла она присущим
чахоточным до жути слабым i оло-сом, в котором нам слышится и детский лепет,
и птичье щебетанье, и предсмертный хрип.--О чем вы сейчас думали,
Максимилиан?-- повторила она и гак стремительно поднялась, что длинные
локоны, точно потревоженные золотые змейки, обвились вокруг ее чела.
-- Бога ради! -- воскликнул Максимилиан, бережно опуская ее снова на
софу. -- Лежите как лежали, ничего не говорите, а я вам все расскажу, все,
что думаю, что чувствую, все, чего даже сам не знаю! В самом деле,--
продолжал он, -- я не знаю точно, что сейчас думал
и ощущал. Картины детства, словно в тумане, проносились у меня в
голове, мне привиделся замок моей ма сери, заглохший сад, прекрасная
мраморная era ту я, лежавшая в зеленой траве. Я сказал "замок моей матери",
только ради Христа не вздумайте вообразить себе под
этим нечто помпезно великолепное! Просто-напросто я привык к такому
названию. Мой отец с особым выражением произносил слово "замок" и при этом
как-то загадочно усмехался. Смысл его усмешки я уразумел позднее, когда
мальчуганом лет двенадцати вместе с матушкой совершил путешествие в замок.
Путешествовал я впервые. Целый день мы ехали через густой лес, который
страхами своей чащобы навсегда врезался мне в память; лишь под вечер
остановились мы перед длинной поперечиной, отделявшей нас от обширной
поляны.
Нам пришлось дожидаться с полчаса, прежде чем из глиняной сторожки близ
ворот явился малый, который отодвинул засов и впустил нас. Я говорю "малый",
потому что старуха Марта все еще звала "малым" своего
